Спустя десять лет после рождения Пабло его отец дон Хосе вынужден был признать, что битва, которую он вел, чтобы обеспечить своей семье достойное существование, была проиграна вчистую. В 1887 году в доме произошло прибавление — родилась еще одна дочь, что сделало перенаселенность квартиры почти невыносимой. Наконец, пришел день, когда разочарованный, лишенный иллюзий и временно сломленный финансовыми трудностями дон Хосе, будучи глубоко опечаленным, решился оставить свой родной город и принять предложенный ему пост преподавателя изящных искусств в Институто да Гуарда — так высокопарно именовалась средняя общеобразовательная школа в Ла-Корунье¹. Это решение в любом случае положило конец спокойной и налаженной жизни с установившимися привычками, доставлявшей ему немало удовольствия, и заставило разорвать связи, на которые дон Хосе привык полагаться, когда нуждался в помощи и совете. Особенно сильно он страдал, оттого что покидал своего младшего брата Сальвадора, — врача, который добился довольно высокого положения, став начальником санитарного бюро порта Малаги; именно его влияние и связи помогли дону Хосе дешевле оплатить переезд морем в Ла-Корунью². В сентябре 1891 года несчастный перебежчик дон Хосе вместе с женой и тремя детьми отправился в плавание, целью которого была отдаленная гавань на Атлантическом побережье.

Да и прибытие в Ла-Корунью отнюдь нельзя было назвать счастливым. Путешествие морем оказалось настолько тяжким и утомительным, что дон Хосе решил хоть немного сократить его, выгрузив все семейство в Виго и проделав оставшуюся часть пути³ по суше. С первого же взгляда на Ла-Корунью он решил, что этот город ему ненавистен. Вместо средиземноморского солнца тут царили дождь и туман, а отъединенность от всего, что дон Хосе так любил в Малаге, легла на его сердце тяжким грузом. Ла-Корунья, расположенная не очень далеко от шершавых гранитных скал мыса Финистерре⁴, представлялась ему буквально краем земли. Непреодолимая печаль и сознание жизненной неудачи окончательно взяли верх над доном Хосе несколько месяцев спустя, когда его младшая дочь Консепсьон умерла от дифтерии. Она была единственной из троих его детей, в ком проявилось некоторое физическое сходство с ним: девочка была хрупкого сложения и к тому же блондинкой, поэтому он переносил этот удар особенно тяжело.

Однако Пабло воспринял их переезд на север совершенно иначе. Для него это было приключение, полное новых возможностей. Им повезло найти квартиру на улице Пайо Гомеса, расположенную настолько близко от колледжа, что мать могла не терять сына из вида, пока тот проходил расстояние от двери до двери. А благодаря тому положению, которое занимал в колледже его отец, у мальчика была возможность проводить время так, как ему того хотелось: рисовать, заниматься живописью и учиться под преданным наставническим оком своего отца. Степень сосредоточенности Пабло была такова, что ему удалось за очень короткое время овладеть академической техникой рисунка угольным карандашом, или рашкулем, с характерным для нее подчеркнутым вниманием к моделированию переходов от света к тени. Сохранилось много рисунков Пикассо этого периода, которые достигают совершенства, почти невероятного в столь юном возрасте, а также демонстрируют его восприимчивость к тем методам обучения, которые ныне считаются безнадежно устаревшими. Эти рисунки — верные копии всего набора гипсовых слепков, которыми в изобилии располагала тогда любая традиционная художественная школа. В Малаге заведение подобного рода предоставляло в распоряжение учеников множество безжизненных гипсовых статуй греческих героев и египетских богинь, сопровождая их фрагментами ног, рук, ушей и носов, а также набивными чучелами орлов и голубей. В Ла-Корунье с этим обстояло похуже, слепки были еще более скучными и к тому же отчаянно однообразными, но под любящим надзором дона Хосе его сын с жадностью пользовался любыми учебными пособиями, какие только мог предложить ему Институт.

Перед отъездом из Малаги дон Хосе был весьма обеспокоен тем, что Пабло отстает по элементарным школьным предметам, особенно по арифметике. Да и сам мальчик содрогался от страха, воображая себе катастрофическую ситуацию, которая, как он чувствовал, неизбежна в чужом городе с тамошними неизвестными и лишенными сочувствия учителями. Пабло всегда ненавидел школу. Даже начатки чтения, письма и арифметики доставляли ему кучу неприятностей, и он норовил побыстрее сбежать в отцовскую мастерскую, чтобы учиться так, как ему нравилось.

Дон Хосе понимал, что необходимо нечто предпринять, чтобы спасти и своего сына, и самого себя от позора. Он обратился к одному человеку, ставшему вскоре его очень хорошим другом, а также весьма снисходительным учителем для Пабло — дон Хосе договорился с ним, чтобы тот проэкзаменовал мальчика. Описание этого незабываемого и достопамятного события, которым мы обязаны Сабартесу и которое было пересказано впоследствии самим Пикассо, полно остроумия и глубокого смысла. Стоя навытяжку перед своим экзаменатором, маленький Пабло мог только ответить, что он не знает ничего — ну, ровным счетом ничего. Терпеливый преподаватель настаивал, чтобы мальчик записал четыре или пять цифр в столбики, чтобы потом сложить их, но даже это оказалось ему не под силу. И никакие увещевания с призывами проявить побольше внимательности не только не помогали, но давали обратный эффект — ребенок еще сильнее нервничал и становился все более рассеянным. Тогда учитель, полный решимости ему помочь, написал на доске несколько чисел и велел Пабло скопировать их к себе в тетрадь. А уж вот это мальчик действительно умел делать, и, совершенно позабыв о том, как пишутся цифры, он с восторгом — крючочек за крючочком — перерисовал цифры со школьной доски; при этом он все время думал об удовольствии, которое испытает, когда возвратится домой к своим гордым родителям, и о новенькой кисти, ожидавшей его в качестве подарка. «Потом я перерисую этого маленького голубка», — сказал он себе, когда закончил воспроизводить колонку цифр. Но на этом его неприятности еще далеко не закончились. Нужно было выполнить сложение, и это снова едва его не сразило, если бы он не заметил, что учитель — по небрежности или умышленно, — написал на промокашке правильный ответ. Пабло мгновенно уцепился за представившуюся ему возможность и с большим тщанием срисовал все цифры, составлявшие искомую сумму. «Ну вот, очень хорошо, — сказал добрый учитель. — Видишь, ты же все отлично знаешь. Остальное придет со временем. Ты сам в этом убедишься, дитя мое! Почему же ты так испугался?»

Пабло возвратился домой с триумфом, сжимая в руках вожделенное свидетельство и лихорадочно строя планы, как он будет рисовать свою картину. «Глаз голубя — это такой кружок, похожий на нуль. Под каждым ноликом стоит шестерка, а под ней — тройка. Вот из них как раз получаются два глаза и два крыла. Пару ног надо поставить на столе, который подведет черту, а под ней пишется сумма». Сложение чисел — это не единственный урок, который запомнился маленькому Пабло. Он также понял, что любой символ может иметь не одно значение. Дальнейшее развитие данной идеи мы можем наблюдать в карандашном наброске, который подросток сделал в Ла-Корунье год или два спустя. Этот рисунок изображает двух мужчин, стоящих рядом. Один из них — комичный неуклюжий простофиля в крестьянской одежде, в широкой шляпе с полями и посохом в руке, другой — маленькое существо с преувеличенно крупным лицом младенца. У долговязого бедолаги оба глаза нарисованы в виде восьмерок, а у карлика — в форме семерок. Кроме того, на этом же рисунке несколько раз повторяются все цифры от единицы до девятки, и среди них выделяется одинокая крупная семерка с наклонной, почти вертикальной ножкой, перечеркнутой коротенькой чертой, как это принято в континентальной Европе; одновременно этим показано, что так можно было бы изобразить линии бровей и носа.

Хотя, возможно, и имелись некоторые обстоятельства, оправдывающие опасения дона Хосе, что его сын может вырасти почти неграмотным (Пикассо признавался мне, что никогда не был в состоянии запомнить последовательность букв в алфавите), в то время вообще не существовало никаких официальных установлений, которые бы вынуждали его обучать Пабло в школе. Было бы интересно поразмышлять о том, что могло произойти в ныне существующих условиях, если бы мальчика — сугубо ради соблюдения действующих правил — заставляли тратить намного больше времени и энергии на зубрежку обычных предметов и на попытки впихнуть школьную премудрость в его невосприимчивый мозг. В результате из Пикассо, вероятно, вышел бы непризнанный и разочарованный гений, но зато достигший уровня посредственных школьных знаний, — фактически, из него получился бы неуравновешенный и никчемный индивидуум. Дон Хосе понял, что там, где речь идет о большом таланте, нет места обычным правилам. «Один закон для льва и для быка — то будет гнет и тирания»⁵.

Удовлетворенный тем, что талант его сына пользуется все большим уважением в Институто да Гуарда, дон Хосе с радостью принимал любую помощь, которую мог теперь оказать ему Пабло в работе над его картинами. Часто он оставлял отдельные фрагменты картин незавершенными — особенно ноги в натюрмортах с мертвыми голубями, — чтобы Пабло мог их докончить. Он отсекал у птицы лапки, прикреплял их к столу в требуемом положении и заставлял Пабло их срисовывать.

Но вообще-то дон Хосе делался все более угрюмым и редко покидал дом, — разве что с целью посетить святую мессу. Когда он не находился на работе, то обычно стоял у окна и смотрел, как идет дождь. Однажды вечером, когда погода была не столь безотрадной, он поставил перед сыном очередную задачу и отправился на прогулку по бульвару Аламеда⁶. Среди толп гуляющих, которые неспешно двигались взад и вперед, под цветками дурмана, свисавшими подобно белым фонарикам и распространявшими вокруг себя тяжелый и насыщенный аромат, он немного проветрил свою меланхолию. Когда дон Хосе вернулся, голуби были уже готовы, а их лапки выглядели, словно живые. Сходство с натурой оказалось настолько поразительным, что дон Хосе во внезапном порыве эмоций тут же одним движением отдал Пабло свою палитру, кисти и краски, заявив, что теперь талант его сына уже созрел и фактически даже превосходит его собственный, а посему сам он отныне никогда больше не станет заниматься живописью. В этом акте отречения дон Хосе нашел для себя некоторое удовлетворение и утешение; он помогал ему скрыть собственное разочарование за фасадом надежд на великое будущее сына. Его самопожертвование мало чем отличалось от подобных жестов, которые были в ходу среди его набожных андалузских предков.

Четыре года, проведенные в Ла-Корунье, сыграли в жизни Пабло большую роль. Внезапный разрыв с Малагой, с семьей, бабушкой, дядьями, тетками и кузенами, с роскошным климатом Средиземноморья стал первым шагом от провинциального к универсальному, из обволакивающего тепла детской комнаты в испытующий холод земли. Его любовь ко всему новому и жизнетворному, его нетерпеливая готовность оценить по достоинству любое творение человеческих рук, порывающее с традиционными привычками, внезапно получили подкрепление — вместе с усилившимся ощущением независимости и уверенности в себе. Юноша уже одержал триумфальную победу над собственным отцом и в возрасте четырнадцати лет не сомневался в своих силах и в способности к верным суждениям. Но его вера в себя нуждалась в постоянном доказательстве и укреплении, а посему Пабло с неослабным упорством и отвагой подвергал ее испытанию — и так до тех пор, пока эта бесконечная игра, в которой уверенность неустанно противостоит сомнению, не стала каждодневным ритмом функционирования его творческого духа. В такой игре нет никакого обещания окончательной победы, и лишь будущее является единственным судьей, который оценит, насколько хорошо она велась.

В академических рисунках, которые Пабло делал для отца, он показал, что в состоянии срисовывать с абсолютной точностью и что ему нравится такое занятие. Оно оказалось весьма ценным упражнением — дисциплинирующей тренировкой в координации руки и глаза, сделавшей руку быстрым и безошибочным интерпретатором его наблюдений. Далее, рисование стало само по себе удовольствием — подобным тому наслаждению, что получает спортсмен от хорошо рассчитанного и безупречно правильного движения своих мускулов. Кроме того, оно подготовило и расчистило путь для потока эмоций, протекающих через тот же канал.

Однако в дополнение к этим упражнениям Пабло бесконечно трудился над эскизами людей и всевозможных предметов, которые видел вокруг себя. Он рисовал рыбацкие лодки и пароходы в гавани, буржуазные семейства на пляже и пейзажи с башней Геркулеса, как называли римский маяк на скалистом мысе, возвышавшемся над городом⁷. Больше всего молодой художник любил, когда ему позировала сестра Лола, с которой он сделал множество рисунков. Девочка предстает перед нами одетая в свои школьные форменные платьица; мы видим, как она занимается повседневными делами, приносит воду для домашних нужд или безмятежно сидит и нянчит куклу.

Сохранилось несколько портретов друзей дона Хосе, демонстрирующих замечательную зрелость стиля и, конечно же, обладающих великолепным сходством. Один из них — незаконченный портрет дона Рамона Переса Косталеса, министра в первом республиканском правительстве Испании⁸, который в то время являлся, по стечению обстоятельств, их соседом и другом. С холста на нас смотрит старый политик во всем своеобразии яркой индивидуальности — со своими вздыбленными moustachios (усами), интеллектом, властностью и остроумием. В мазках кисти нет ни следа колебаний, и портрет выполнен настолько хорошо, что он принес бы удовлетворение многим художникам как вершинное достижение в их творческой жизни. Наиболее впечатляющая из тогдашних картин Пабло — маленькое полотно, изображающее молодую девушку, босую и с немного взъерошенными волосами, которое было написано в течение нескольких последних месяцев его пребывания в Ла-Корунье. В этом портрете, с его свежестью и уверенностью мазка, Пикассо прибег к резким акцентам и контрастам, вызывающим в памяти картины Сурбарана. Девушка сидит на фоне голой стены и пристально глядит на нас большими темными глазами. Неопрятный платок, кривовато лежащий на ее плечах, простое платье и босые ноги вместе со скупостью окружающей обстановки говорят о бедности. И ноги, и руки ее грубы, сильно контрастируя с классической симметрией юного лица, на котором застыло выражение печали, с невинностью и удивлением в ее пристальном взгляде. Это полотно полно восхитительной чувствительности и наверняка произведет впечатление даже на самого строгого ценителя академического искусства, однако в нем, вместе с тем, уже присутствуют элементы, которые выдают индивидуальность автора. Преувеличенный размер ступней и тяжелые лодыжки, обернутые платьем, подчеркивают тесную связь этой девушки с землей и располагают ее в ряду тех, кто рожден жить смиренно и трудиться в поте лица своего. В то же время это существо пророчески предвосхищает нищих голубого периода, которому суждено наступить семь лет спустя, и тех циклопических обнаженных женщин, что выходили из-под кисти художника в начале 20-х годов. Пикассо всегда хранил эту картину возле себя в числе тех полотен, с которыми он был не в состоянии расстаться. В этом холсте можно усмотреть великую испанскую традицию, идущую от Веласкеса и Гойи, но следует помнить, что к моменту ее написания Пабло никогда не видел никаких картин, кроме тех, что находились в церквях, музеях и художественных школах двух провинциальных городов, где он провел свое детство.

Рассказывают, что еще до отъезда их семьи из Ла-Коруньи Пабло впервые выставил несколько своих картин в магазине, где продавались самые разные товары, включая одежду и столь необходимые здесь зонтики. Но, несмотря на высокое качество работ юного художника и короткое уведомление о них, появившееся в местной прессе, продать удалось очень немногие. Знатоки сразу оробели и побоялись что-либо покупать, когда узнали, что художнику едва исполнилось четырнадцать лет. Но дон Рамон Перес Косталес как старинный друг семьи охотно принял несколько небольших полотен в качестве подарков.

Избавление пришло случайно, и в один прекрасный день дон Хосе с семейством смог покинуть столь презираемую им атлантическую гавань. Освободилось место в Барселонской школе изящных искусств, поскольку один из тамошних преподавателей, уроженец Ла-Коруньи, во что бы то ни стало рвался домой. В результате удалось организовать обмен, после чего дон Хосе даже получил кое-какие материальные преимущества.

Примечания

1. В Испании институтом именуют полную среднюю школу второй ступени, дающую законченное среднее образование. Институто да Гуарда означает «Институт стражей». — Прим. перев.

2. В отличие от средиземноморской Малаги, находящейся на самом юге Испании, Ла-Корунья располагается в ее крайней северо-западной точке, на стыке Бискайского залива и Атлантического океана. — Прим. перев.

3. Около 150 км по прямой, в то время как морем они проделали не менее 1200 км. — Прим. перев.

4. Крайняя западная точка Испании; по прямой отсюда до Ла-Коруньи около 60 км, а морем — по крайней мере вдвое дальше. — Прим. перев.

5. Строка из стихотворения английского поэта, живописца, гравера и мистика-провидца Уильяма Блейка (1757-1827) «Брак небес и ада». Автор цитирует ее без ссылки на источник, поскольку в англоязычном мире она довольно широко известна. А вот дону Хосе такая эрудиция сделала бы честь. — Прим. перев.

6. Буквально «аллея, обсаженная тополями». — Прим. перев.

7. Его построили при императоре Траяне (98-117), но популярная легенда гласит, что он был возведен финикийцами. — Прим. перев.

8. Речь идет о республике, провозглашенной в ходе испанской революции 1868-1874 гг., которая просуществовала чуть менее года в 1873-1874 гг., а вовсе не об Испанской республике второй половины 1930-х годов. — Прим. перев.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница